Из смутных впечатлений предвоенного детства врезалась в память встреча с отцом...
Спускались по лестнице с мамой на прогулку... На фоне лестничного окна возник рослый мужской силуэт... Этот кто-то, подхватив Юрку на руки, поднял высоко над собой... И на этом «кадры» моего воспоминания об отце, увы, обрываются...
Мама с папой разошлись перед войной. Отец работал в Москве в Институте горючих ископаемых Академии наук СССР в должности старшего научного сотрудника. По образованию был, как и мама, химик.
Мой отец, Николай Васильевич Ершов, имея по своей работе бронь, освобождающую его от воинского призыва, добровольцем ушёл на фронт и... погиб. У меня сохранились несколько его писем в Москву с фронта — в них беспокойство обо мне... И одна фотография вместе с отцом: он, вглядываясь в меня, по-отечески держит на руках, а во взгляде как будто предчувствие, что в последний раз... И я — в цигейковой шапке с длинными «ослиными» ушами, брови домиком трагически подняты вверх, и грустный-прегрустный взгляд, устремлённый куда-то вдаль...
Под конец войны, когда уже была прорвана блокада, отцу удалось списаться с мамой, и они решили вновь быть вместе, наверно, ради меня... Но!.. Такова уж поступь моей судьбы!.. — с раннего детства я лишён Отца...
...
«Волна моей памяти» прибилась к дням ленинградской блокады... Какими словами воздать должное моей Матери за её поистине героические усилия — спасти нам с братом Жизнь...
Голод! Смертоносный бич блокадного Ленинграда! От голода в блокадную зиму умер мамин муж Игорь... Не было ни сил, ни возможностей предать его земле, его тело покоилось всю лютую тогда зиму до весны в ледяной ванне, а за стеной в постели у застывшей печки-буржуйки недвижно лежал его сын, мой младший брат Боря, от дистрофии у него отнялись ноги.
За буханку хлеба на чёрном рынке ушло всё, что было в доме. Помню большие, с бронзовыми фигурами настольные часы, золотой ключик от этих часов находился в «эпицентре» моего детского интереса... Чтоб не стянул и не заиграл, ключик прятали от Юрки. Эти уникальные часы, сотворённые руками деда, тоже исчезли в «чреве» чёрного рынка.
Из «ленты» моей блокадной памяти сохранилось всего несколько «кадров».
За бронзовые часы на чёрном рынке была приобретена плитка шоколада, во спасении от дистрофии... несколько остатних квадратиков в серебряной фольге хранились неприкосновенным запасом на верхней полке шкафа... Как животина, чуя съестное, голодный упрямец Юрка не отходил от шкафа, канючил, слёзно требуя шоколадного квадратика...
Молодая и красивая моя мама превратилась в блокадные дни в старуху, в высохшую мумию с облысевшим черепом. Заслоняя от ребенка дверцу шкафа, мать не могла сдержать слёзы отчаяния, а по-детски жестокий несмышлёныш Юрка кричал ей: «Жадная, жадная...»
Борьба «за выживание» (не правда ли, весьма актуально и для нашего сегодня...) — борьба за выживание в дни блокадного Ленинграда была всеодержимой борьбой с голодом...
Моя тётушка Лидочка как-то, изловчившись, поймала мышку, разделала её, поджарила и съела... Мамин муж Игорь, где-то раздобыв засохший столярный клей, разводил его в кипятке и жадно съедал это варево...
Запомнился наш самый «пиршественный» блокадный день: каким-то чудом доставшиеся промёрзшие гнилые картофельные очистки провернули через мясорубку и жарили на воде оладьи...
Весь голодный Ленинград от повальной цинги спасался отваром из хвои. Запах хвои до сих пор ассоциируется у меня с теми далекими блокадными днями.
Только после прорыва блокады мама с двумя детьми-дистрофиками покинула Ленинград по ладожской «Дороги жизни».
Сердобольная повариха на барже прониклась к Юрке симпатией — от её щедрот досталась кружка, полная овсянки с янтарной лужицей прогорклого сливочного масла...
Спускались по лестнице с мамой на прогулку... На фоне лестничного окна возник рослый мужской силуэт... Этот кто-то, подхватив Юрку на руки, поднял высоко над собой... И на этом «кадры» моего воспоминания об отце, увы, обрываются...
Мама с папой разошлись перед войной. Отец работал в Москве в Институте горючих ископаемых Академии наук СССР в должности старшего научного сотрудника. По образованию был, как и мама, химик.
Мой отец, Николай Васильевич Ершов, имея по своей работе бронь, освобождающую его от воинского призыва, добровольцем ушёл на фронт и... погиб. У меня сохранились несколько его писем в Москву с фронта — в них беспокойство обо мне... И одна фотография вместе с отцом: он, вглядываясь в меня, по-отечески держит на руках, а во взгляде как будто предчувствие, что в последний раз... И я — в цигейковой шапке с длинными «ослиными» ушами, брови домиком трагически подняты вверх, и грустный-прегрустный взгляд, устремлённый куда-то вдаль...
Под конец войны, когда уже была прорвана блокада, отцу удалось списаться с мамой, и они решили вновь быть вместе, наверно, ради меня... Но!.. Такова уж поступь моей судьбы!.. — с раннего детства я лишён Отца...
...
«Волна моей памяти» прибилась к дням ленинградской блокады... Какими словами воздать должное моей Матери за её поистине героические усилия — спасти нам с братом Жизнь...
Голод! Смертоносный бич блокадного Ленинграда! От голода в блокадную зиму умер мамин муж Игорь... Не было ни сил, ни возможностей предать его земле, его тело покоилось всю лютую тогда зиму до весны в ледяной ванне, а за стеной в постели у застывшей печки-буржуйки недвижно лежал его сын, мой младший брат Боря, от дистрофии у него отнялись ноги.
За буханку хлеба на чёрном рынке ушло всё, что было в доме. Помню большие, с бронзовыми фигурами настольные часы, золотой ключик от этих часов находился в «эпицентре» моего детского интереса... Чтоб не стянул и не заиграл, ключик прятали от Юрки. Эти уникальные часы, сотворённые руками деда, тоже исчезли в «чреве» чёрного рынка.
Из «ленты» моей блокадной памяти сохранилось всего несколько «кадров».
За бронзовые часы на чёрном рынке была приобретена плитка шоколада, во спасении от дистрофии... несколько остатних квадратиков в серебряной фольге хранились неприкосновенным запасом на верхней полке шкафа... Как животина, чуя съестное, голодный упрямец Юрка не отходил от шкафа, канючил, слёзно требуя шоколадного квадратика...
Молодая и красивая моя мама превратилась в блокадные дни в старуху, в высохшую мумию с облысевшим черепом. Заслоняя от ребенка дверцу шкафа, мать не могла сдержать слёзы отчаяния, а по-детски жестокий несмышлёныш Юрка кричал ей: «Жадная, жадная...»
Борьба «за выживание» (не правда ли, весьма актуально и для нашего сегодня...) — борьба за выживание в дни блокадного Ленинграда была всеодержимой борьбой с голодом...
Моя тётушка Лидочка как-то, изловчившись, поймала мышку, разделала её, поджарила и съела... Мамин муж Игорь, где-то раздобыв засохший столярный клей, разводил его в кипятке и жадно съедал это варево...
Запомнился наш самый «пиршественный» блокадный день: каким-то чудом доставшиеся промёрзшие гнилые картофельные очистки провернули через мясорубку и жарили на воде оладьи...
Весь голодный Ленинград от повальной цинги спасался отваром из хвои. Запах хвои до сих пор ассоциируется у меня с теми далекими блокадными днями.
Только после прорыва блокады мама с двумя детьми-дистрофиками покинула Ленинград по ладожской «Дороги жизни».
Сердобольная повариха на барже прониклась к Юрке симпатией — от её щедрот досталась кружка, полная овсянки с янтарной лужицей прогорклого сливочного масла...
